В борьбе между «выкладывать» и «не выкладывать» победила совесть. Прошу прощения за недавнюю дезу.
Название: Watch me fall apart
Автор: essilt (она же Yseult)
Артер: Идея
Бета: Johanne Daae
Жанры: romance, drama, АУ
Рейтинг: на всякий случай поставлю PG-13 за лексику
Пейринг: Чарльз/Эрик
Размер: мини по фильму, около 3,100 слов
Предупреждения: практически ничего нового к тому, что мы уже знаем
Дисклэймер: канон принадлежит Марвелам и Вону, трактовка канона - автору
От автора: в июне месяце я не могла предвидеть, что с июля по настоящий момент буду работать сорок восемь часов в сутки и семь дней в неделю. Как следствие, пострадало в тексте все - сюжет, объемы и прочее.
Тем не менее, автор сердечно благодарит артера, который, по сути, сотворил шедевр на пустом месте
Саммари: пять страниц обоюдного ангста (с)
***
***
ибо слова, что мы оба ищем,
нету в лексиконе человечьем (с)
читать дальше***
- Твой ход, Эрик.
Он решительно двигает вперед ферзя и бросает на противника победный взгляд.
- Шах!
У Эрика звонкий, ломкий голос подростка и запальчивый взгляд.
Отец мягко улыбается в ответ. У него доброе, изрезанное ранними морщинами худое лицо. Залысины на висках. Последние полтора года они недоедают – война, гонения на евреев; слово «гетто» уже не шепчут, оно превратилось в часть их жизни. Отец совсем отощал, манжеты старой рубашки болтаются на костлявых запястьях. На локтях ткань протерлась почти до прозрачности, и матери пришлось нашить кожаные заплатки – на них пошла последняя пара ее перчаток.
С деревянных фигурок и шахматной доски облупилось лаковое покрытие. Три пешки потерялись из-за частых переездов из одной съемной квартиры в другую, раз за разом все беднее и ближе к трущобам. Отец вырезал новые из кусков сосновой коры. Заменяющая белую покрашена известкой. Мать иногда пытается ворчать, что этому хламу место на свалке, но отец непреклонен – шахматы развивают мышление.
И наблюдательность.
- Хороший ход, Эрик, - мальчик расцветает от похвалы. - Смелый. Но ты снова поторопился и упустил одну деталь...
Краем глаза Эрик замечает, как мать, подмигнув ему, прикрывает дверь в их единственную комнату, чтобы не беспокоить шумом из кухни. Мужские разговоры - для мужчин.
- Ты только что подставил своего ферзя под удар моей ладьи. Конечно, ты выигрываешь время и успеваешь избежать шаха, если переставишь короля сюда. Но, возможно, ты подумаешь еще раз и переходишь?
Эрик берется за фигурку. Задумчиво замирает, перебирая в голове комбинации ходов. Убирает руку. Протягивает к фигурке снова. Сосредоточено поджимает губы и хмурится. Ферзь - самая сильная фигура. Он не любит терять ее в шахматных партиях. Но теряет довольно часто - и каждый раз вместе с ферзем теряет и превосходство в партии. Разумеется, отец играет лучше, он гораздо опытнее, но - черт, черт, трижды черт! - почему Эрик всегда упускает из виду мелочи?!
Он щурится и кусает нижнюю губу. Переводит взгляд с ферзя на короля, с короля - на выбывшие из игры фигурки противника. Победа близко, Эрик почти касается ее, она на самых кончиках пальцев...
Маятник настенных часов громко стучит, отсчитывая течение секунд.
***
Эрик с самого начала чувствует, что это подвох, ловушка, приманка, за ней скрывается кое-что похуже, чем опыты с электрошоком, которые так виртуозно и восторженно ставил на четырнадцатилетнем подростке доктор Клаус Шмидт. До сих пор передергивает от воспоминания, как разряд прокатывается по нервам, кажется, вышибая их из-под кожи. Безупречное чутье, результат этих экспериментов, даже не нашептывает - кричит своему обладателю о необходимости быть начеку с этим представителем золотой молодежи, обладателем оксфордского диплома и состояния в несколько десятков миллионов, которое по сути уже вседозволенность.
О, эта проклятущая вседозволенность, в которой Чарльз себя чувствует даже увереннее, чем рыба в воде. Он позволяет многое. И себе тоже позволяет многое. Настолько многое, что Эрику иногда хочется от всей души приложить его обо что-нибудь глубоко испорченной аристократической башкой.
Не зря он столько слышал про прогнившую аристократию!
Но это, как ни крути, катастрофа - когда зарываешься, закапываешься в кого-то с головой, погружаешься так, что не сразу успеваешь понять, с какого именно места все это началось. Потому что времени понять тебе не оставляют.
- Тебя в Оксфорде этому научили? - шипит Эрик, злясь от неспособности противопоставить этим не наглым даже - хамским синим глазам что-то, кроме упрямства и мстительности. Он всерьез подозревает, что Чарльз уже проводит какую-то хитрую комбинацию по переустройству его, Эрика Леншерра, образа мыслей и действий.
От этой догадки по-настоящему ёжит. А когда и продирает дрожью до костей. Как ей только удалось прокрасться ему в голову, вживиться, пустить корни? Мысль отвратительна - она похожа на раскормленного дождевого червя. Червь разбухает, разделяется на десяток таких же, расползается и залегает внутри. От шевеления этой скользкой темной массы делается тошно. До сих пор Эрику Леншерру удавалось жить не сомневаясь, а новое состояние грозит выбить его из колеи.
Когда пальцы Чарльза скользят по вытатуированному лагерному номеру, осторожно, примериваясь к чужим настроению и силе, обхватывают запястье, - все мысли про прогнившую аристократию с космической скоростью катятся к черту. Потому что Эрик чувствует блаженное, приподнимающее равновесие между ними. Как ему только это удается, это доказательство недоказуемого, аксиомы равенства? Эрик борется с комом в горле. Взрослые сильные мужики не плачут, а он готов расплакаться, потому что этот пижон напротив, мальчик-мажор, который никогда не знал не просто что такое голод - что такое недоедание! - не говоря уже обо всем остальном, этот рафинированный оксфордский профессор - все понимает, едва коснувшись мыслей, пока Эрик трепыхается, придурок придурком, в своих высокопарных попытках доказать, как он много знает об этой жизни в сравнении с ним, пацаном.
А потом Эрик валится - на землю, в траву, в горячку ли, и Чарльза опрокидывает туда же, и ошалевшее небо раскачивается над ними обоими в такт. Перемежаются земля и кроны деревьев, а Чарльз смеется, запрокидывая голову, потому что выиграл партию.
***
Суперсамолет Хэнка "Зверя" Маккоя бреет облака - кажется, подсвеченные золотом, вспененные невесомые брызги летят во все стороны. Карибское море похоже на опрокинутое небо, корабли двух сверхдержав с такой высоты сливаются с бликами на воде, как будто их и вовсе не существует. Пусть бы их и в самом деле не существовало, от всей души желает Чарльз, глядя в иллюминатор. Красиво. Об этом проще думать, чем о том что впереди. Страшная вещь - холодная неизвестность, свернувшаяся внутри кольцами, как змея.
Самолет слегка потряхивает - Хэнк предупреждал, что амортизаторы не отрегулированы, - и слава богу, что потряхивает, иначе было бы заметно, как не по себе ему, Чарльзу Ксавьеру.
И как его злит этот холодящий непреодолимый страх.
Эрик бы понял его, разумеется. Или не понял бы? Большая часть его жизни - это непримиримая война, или желание непримиримой войны, или планирование непримиримой войны - с нацистами, с пособниками нацистов, с Шоу и со всеми, кто не с нами. Потому что по определению они против нас. Разумеется, мир - это не для него, он же попросту не знает, что с ним делать.
Эрик сидит напротив, свободно откинувшись на спинку жесткого сиденья, ровно дышит, прикрыв глаза. Вряд ли действительно спит, хотя Чарльз и в это поверил бы - когда речь заходит о Шоу, в мыслях Эрика удивительным образом бесконтрольная животная злоба сочетается с промораживающим до самого нутра расчетливым спокойствием.
Не открывая глаз, Эрик чувствует на себе его взгляд, еле заметно улыбается краешком губ. Я так долго шел по следу, что могу позволить себе передохнуть, прежде чем вцепиться добыче в глотку. Одним стремительным красивым броском матерого хищника. Хруст хрящей на зубах и теплая, с металлическим привкусом кровь, льющаяся в горло. А теперь убирайся из моей головы, Чарльз, тебя становится слишком много.
Ксавьера прошивает короткая крупная дрожь. Сильно, Эрик, очень сильно.
Не стоило лезть в его голову без спросу. Проще прислушиваться к тому, что думают другие. Как думают другие. Чужие мысли вращаются вокруг, закручиваясь во все более тугую спираль. Мысли Банши как мелкий орех. Мысли Хэнка как гранитная плита. Мысли Алекса как спутанный клубок. Спираль сжимается вокруг - виток за витком, пока он не начинает задыхаться. Чарльз аккуратно огибает шипастые мысли Рэйвен, придерживаясь их давнего уговора. Мысли тех, кто на кораблях, не стоит подслушивать, иначе можно захлебнуться чужими страхами. Хватает своих. Мойра не думает вообще.
При чем здесь Мойра?
Вдох. Выдох. Страх убивает разум. Все будет хорошо, говорит себе Чарльз. Все будет хорошо. Минут пять мира у них еще есть, пока они все здесь – между небом и перевернутым небом.
***
Ему даже не надо подавать никаких сигналов, когда Банши обнаруживает подлодку Шоу в толще воды, - вдвоем они отрабатывают четко и слаженно, без переглядок и жестов. Синхронно отстегивают привязные ремни и срываются с мест к открытому люку. Единственный раз, когда встречаются взглядами, в глазах Эрика отражается, как в зеркале, неистовый азарт на грани сумасшествия, способный загнать, как лошадь на скачках, - почти наркотический азарт пробы собственных сил.
Я сам подсадил его на это, со смесью благоговения и ужаса думает Чарльз. Страшная, ох, какая же ты страшная - власть над умами!..
- Ты готов?
Эрик люто скалится в ответ. Спущенный с цепи зверь. В его светлые до прозрачности глаза Чарльз проваливается, как в пропасть. На секунду. На десятую ее часть. Едва не захлебнувшись жгучим потоком чужого сознания, выбирается на поверхность.
- Давай узнаем! - с вызовом отвечает Эрик.
Он спускается на шасси, находит упор коленом и шарит рукой в воздухе в поисках металла. Ждет, что тот немедленно подчинится, как легко подчинилась спутниковая тарелка. Находит, впивается в него - нет, стальная громада неподъемна, она перевешивает и тянет на себя. На лбу Эрика вздуваются вены, рука чернеет от перегрузки. Он наклоняется вперед, увлекаемый неуправляемым металлом, вот-вот сорвется вниз...
"Помни, - почти шелестит Чарльз, - между яростью и спокойствием".
Давай, Эрик, ты же знаешь, где это.
А потом лодка поддается - Чарльз чувствует содрогание и неповоротливое, тяжелое движение в глубине - поддается и неохотно поднимается, следуя за рукой Эрика. Под водой показывается край винта, в одно движение разрезает тонкую гладь и взмывает вверх. В разлетающихся во все стороны брызгах солнечные лучи преломляются радугой. Эрик переворачивает руку, как если бы лодка покоилась в его ладони, легкими движениями пальцев заставляет ее покачиваться в воздухе и смеется, а Чарльз ловит себя на том, что смеется вместе с ним, так же задыхаясь от восторга и упиваясь происходящим.
Сколько же в нем силы.
Вместе с лодкой на поверхность поднимается и новая спираль, в которую свились чужие сознания. Чарльз ощущает их все не прислушиваясь. Рубленые, как едва обработанная горная порода, мысли Азазеля. Хлыщеватые мысли Риптайда. Тщательно выдаваемые за великосветсткие, плебейские мысли Ангела. Глухая, как сама смерть, стена, безнадежно скрывающая Шоу. Чарльз мысленно бродит вокруг этой стены кругами, прощупывает каждый дюйм, чуть не вынюхивает малейшую щель, трещину, пусть толщиной с волосок - бесполезно. Монолит. Трудно представить себе тротиловый эквивалент, который разнесет его на части.
Если его вообще можно разнести на части.
Когда сквозь этот монолит все же удается пробиться – просочиться, скорее – сперва через узкий лаз с острыми краями, мгновение спустя он становится шире, Чарльз видит развороченную металлическими балками небольшую зеркальную комнату. Рыбьи глаза убийцы напротив. Нужно одно удачное мгновение. Всего одно.
Ну же, Эрик, ну!
***
Разум Шоу сопротивляется, стремительно подтачивая силы. У Чарльза подкашиваются ноги, он хватает за переборку, чтобы не упасть. Несколько секунд мысленной борьбы изматывают его хлеще многочасовых тренировок. Кажется, еще мгновение – и он упадет, и больше никогда не поднимается.
Лучше бы в самом деле упал и больше не поднялся. Даже сам бог, если он есть, не знает, на что до сих пор надеялся Чарльз Ксавьер. Потрясающий самообман. Разделить воспоминания – не значит понять. Оксфордский диплом не прибавляет жизненного опыта – жаль, что этому его не научили. Эрик расколол его без всякого чтения мыслей. Последнее, что Чарльз может почувствовать, зацепив край его сознания, - это дрожащее, возбужденное предвкушение победы. На самых кончиках пальцев. Даже если бы камни обрушились с неба, он бы никому не позволил помешать ему.
- Мы сделаем так – я сосчитаю до трех…
Чарльз чувствует, как холодноватый металл ребра монетки касается его лба.
Продвигается вглубь миллиметр за миллиметром.
И тогда он кричит - не столько от боли, раскалывающей череп, сколько от собственного бессилия. От осознания трусости. Надо было пойти с Эриком, надо было... Должна же была существовать хоть какая-то альтернатива, должна же она по-прежнему быть!
Чарльз держит разум Шоу до конца, упрямо и намертво, потому что альтернативы на самом деле никакой нет. Пока держать не становится нечего.
***
Когда монета, повинуясь движению пальцев Эрика, садистки медленно вминается в череп Шоу, он ощущает почти экстатическое, возносящее над землей освобождение - до ваты в ушах и коленях, до обжигающих слез. Идеальный итог последних восемнадцати лет, завершение в высшей точке. Катарсис.
Это продолжается секунду. Может, две.
Монетка проходит глубже, еще глубже, Эрик чувствует, что мягкие мозговые ткани не сопротивляются ее движению, пока металл не упирается в заднюю стенку черепа. Монетка проходит ее насквозь, зависает в воздухе - funf, sechs, alte Hex (1) - и Эрик равнодушно отпускает ее падать вниз. Обыкновенную монетку, заляпанную кровью. Он брезгливо морщится при мысли, что ее придется снова взять в руки.
Как легко артефакт превращается в заурядный кусок металла.
Тело Шоу мешком валится на темно-голубой зеркальный пол, тонкая струйка крови стекает из щели в черепе к углу глаза. Эрик безразлично трогает труп врага носком ботинка. В осколках битых зеркал куда как больше жизни, чем в глазах Эрика Леншерра, с холодным интересом рассматривающих бывшего доктора Клауса Шмидта. Забавно, насколько он стал меньше с тех пор, как Эрику было четырнадцать.
Похоже, он слишком долго к этому шел.
***
Ему знакомо это выражение в глазах Чарльза - выражение глаз человека, которому под носу сунули доказательство того, во что до сих пор он не верил. Или во что заставлял себя не верить. Последнее больше похоже на правду.
А ты, Чарльз, думал, я все это время шутил? Это тебе не в шахматы играть... друг мой.
Магнето позволяет себе медленную холодную усмешку.
А еще ты думал, Чарльз, что знаешь обо мне все. Впрочем, ты действительно все знал - тебе просто не хватило смелости поверить. Это бывает, Чарльз, бывает и с лучшими из нас. И с гораздо лучшими. Вот доктор Шмидт, чей бесполезный труп валяется на карибском песке, например, всегда знал, что я ненавижу его и хочу убить. Но ему тоже чего-то недоставало, чтобы поверить - да, однажды я его убью. Вернее, у него была избыточная самоуверенность. Зря он оставил меня в живых.
Магнето досадливо морщится. Этот пламенный мысленный монолог с учетом антителепатического шлема все равно остается исключительно при нем.
- Неандертальцы в ужасе, мои друзья-мутанты, - насмешливо кивает он в сторону горизонта, на котором вытянулись в линию два флота сверхдержав.
Друзья-мутанты тоже немного не в себе. Магнето ощущает это по тому, как инстинктивно отшатываются от него один за другим и бывшие противники, и бывшие союзники.
О, так все становится гораздо проще. Привычнее. Ему хочется рассмеяться. Только Чарльз мог уверовать, что Магнето может стать частью того, что его отвергает.
Он опускает себя на песок – как сходит с помоста. Послушно прогибается магнитное поле. Власть над новой материей пьянит.
На месте остается только бледный Ксавьер.
- Давай, Чарльз, - подначивает Магнето, - скажи, что я неправ.
***
Чарльз пытается отговорить его, когда ракеты неторопливо разворачиваются в направлении кораблей. Тот, кто ими управляет, получает неприкрытое удовольствие от происходящего. Не нужно читать мыслей – оно раскрывается в каждом движении.
Ведь я сам подсадил его на это, думает Чарльз – уже без примеси благоговения. С одним чистым тошнотворным ужасом. Останови это превращение, Эрик, ты же можешь…
Мирный пляж распахан уродливыми металлическими обломками, деревянные щепки, в которые разлетелись пальмовые стволы, валяются повсюду вперемешку с кусками стали. Подходящий пейзаж для драмы.
Кровь грохочет в висках, мешая сосредоточиться. Чарльз не представляет, что сказать этому Эрику, которого почти не знает. Нет времени думать над словами, он хватается за первые попавшиеся.
- Они просто выполняют приказ!
Он готов откусить себе язык, прежде чем договорит. Потому что взгляд у Эрика становится осатанелый, а лицо – не разгневанное - застывшее в той особенной ярости, от которой не остается места ни мыслям, ни чувствам.
- Я уже был в руках людей, исполнявших приказы. Больше не хочу.
Повинуясь посылу его ладони, ракеты начинают движение в сторону кораблей, и отчаяние отключает у Чарльза остатки инстинкта самосохранения. Шутки кончились, тренировки тоже. Пора отрабатывать боевые навыки.
В Оксфорде ему уже случалось драться не на шутку - да кому не случалось драться в славные студенческие годы, не поделив стол, выпивку, закуску, девушку, наконец? До некоторой степени с теми соперниками Чарльз был на равных.
Ни с кем в своей жизни он не был настолько на равных - и ни на кого не был так непохож. Эрик – не сокурсник, с которым можно устраивать мелочные разборки.
Они валятся, сцепившись на жизнь и на смерть, поднимая вокруг себя тучи едва отливающей золотом взвеси. Раскаленный добела песок обжигает даже сквозь ткань спецкостюма, скрипит на зубах, набивается в волосы, попадает в глаза, просыпается за воротник, скребет, как наждак, вдоль позвоночника. Раздражение только вбрасывает еще адреналина в кровь. Эрик длиннее и гораздо гибче, Чарльзу не хватает рук. Чтобы сбить уже с него этот гребаный шлем. Только бы добраться, а там трава не расти и хоть потоп. Пальцы Чарльза в толстых перчатках неуклюже чиркают по отполированному до блеска металлу. Раз, другой, третий - и все-таки он не бросает попытки. Добраться бы. Добраться.
Пока кулак Эрика не обрушивается ему на скулу, опрокидывая в вату и духоту.
- Ты ничего не изменишь, отстань! - доносится искаженное.
Сознание рассыпается осколками, Чарльз пытается схватиться за них - осколки режут в кровь, это больно, приходится отпустить, отступить, провалиться окончательно.
Сдаться, когда сдаваться нельзя.
***
Эрик отвлекается на выстрелы - дурочка Мойра решила, что пули могут повредить тому, кто повелевает металлами. Но этого достаточно, чтобы Чарльз, несмотря на дурную после удара голову, бросился на Эрика сзади, сбил с ног и все-таки дотянулся до шлема. Наследство Шоу катится по песку.
Я тебя ненавижу, думает Эрик.
Я тебя – такого – тоже, с ожесточением огрызается Чарльз. Он и правда ненавидит его сейчас. Эрик бьет его в лицо снова, с оттягом, на несколько мгновений наваливается темнота.
Леншерр прижимает его к песку, наступая коленом на грудь. Воздух разрывают взрывы. Он хватает рукой ракеты, собирает их в ударный кулак, но Чарльз хрипит, дергается, мешает сосредоточиться.
«Трудно пережить, что не каждый подстраивается под твои идеальные представления, да, Чарльз?» - доносится издевательский смешок.
- Назад, я сказал! – рявкает вслух, движением свободной руки отшвыривает молодняк, как щенят, далеко к уцелевшим пальмам. Слишком много металла в костюмах.
Пользуясь моментом, Чарльз изворачивается и откатывается в сторону. Пошатываясь, поднимается на ноги.
Не смей указывать, что мне делать, ты и так достаточно порылся в моей голове!
Чарльз молчит, и Эрик, получив исчерпывающее подтверждение своей догадки, чувствует, как глаза затягивает красной пеленой и отключаются остатки разума.
Собственно, это последнее, что он чувствует до того, как прорываются потоком гнев и обида, замешанные на разочаровании и опустошении. Ракеты, замершие в небе, отметаются этим потоком на второй, на десятый план.
Но разве он не с самого начала знал, что все к тому и идет?
Тебе, Чарльз, вечно нужно что-то большее.
Это медленная догадка, она всплывает поначалу так же тяжело, как сдвигалась подводная лодка, начиная подчиняться его руке.
Трахались бы себе и трахались спокойно. Но тебе мало, идеалист, идиот, ты хочешь заполучить душу вместе с телом. Очнись, Чарльз, у франкенштейнова монстра души быть не может. Тебе вечно всего мало, в кого ты только такой жадный? Нахрена тебе этот мир во всем мире, что ты будешь с ним делать лет этак через сорок, когда превратишься в старую развалину и миру станет наплевать на тебя? От тебя несет всей этой философией хуже, чем вчерашним спиртным от алкоголика.
Мысли Эрика мечутся, сливаются со вспышками удушающей ярости. Еще немного - и эта ярость возьмет Чарльза Ксавьера за горло. Он уже почти слышит хруст ломающихся хрящей.
Хватит, Эрик, жестко и непривычно взросло обрывает Ксавьер, и его синие, пронзительные, мальчишеские совсем глаза сереют, наливаются сталью. Мы все здесь уроды, франкенштейновы монстры для тех, кто на кораблях, - не ты один. Давай, прикончи меня, как прикончил Шоу, тебе это раз плюнуть. Давай, к чертовой матери убирай с дороги все, что мешает. Я - мешаю, а буду мешать еще больше, слово даю.
Умирать страшно, Чарльз, роняет Эрик, словно сплескивает расплавленный металл через край.
Не сомневаюсь, мысленно отзывается Ксавьер, чувствуя, как сводит губы. Я и это у тебя видел.
Эрик молчит. Тянет время. Ждет, когда решение примут за него. Любое. Хищно подергивается угол рта, обнажая и пряча зубы. На закаменевшем лице то проступает, то проваливается вглубь что-то разумное. Человеческое. Настоящее.
Дрожат, покачиваются, теряя и обретая направление, зависшие в воздухе ракеты.
***
Fin
(1) - цитата из немецкой считалочки, дословно - "пять, шесть, старая ведьма".